Флавий поморщился и невольно потер рукой ноющую мышцу. Рана на бедре все еще болела, но, по крайней мере, нарыв прошел, и личный врач Тита, сердобольный Атта, уже не заговаривал о том, что и с одной ногой вполне можно прожить. На костлявом лице Атты явственно просматривалась жалость.
Тит тоже выразил сочувствие раненому, правда, как умел - потрепав Йосефа по плечу в тот момент, когда Атта ковырялся в ране одним из своих серебряных крючков, вычищая из плоти грязь и зелено-бурый, дурно пахнущий гной.
- Держись, наш еврей, держись… Ты вел себя, как настоящий герой! А твои соотечественники, как дикари! Но тебе повезло, ведь могли и в грудь угодить, ты же был без лорики? А так… Царапина на ноге! Отец очень огорчится, если ты помрешь от такой пустяковой раны…
Тит всерьёз считал рану пустяковой: стрела, пущенная твердой рукой одного из осажденных в тот момент, как императорский еврей призывал защитников Ершалаима к сдаче, прошила бедро Йосефа Флавия насквозь. Пробив человеческую плоть, стрела вонзилась в спину его коня, заставив животное встать на дыбы, а наездника рухнуть на землю, крича от боли.
И на стене закричали – громко, торжествующе. Удачный выстрел! Стрелок, сделавший его, мог гордиться – стрела пролетела на тридцать локтей дальше, чем все остальные, и угодила в цель, что было почти чудом. Ни один лучник, как бы искусен в стрельбе он ни был, не мог прицелиться в движущуюся мишень на таком расстоянии. Но этот смог - наверное, сам Яхве управлял его рукой.
Короткий свист, тяжелый «мясной» удар, человеческий крик, пронзительное ржание раненой лошади…
Флавий рухнул в дорожную пыль и больно ударился спиной о камни.
Центурион Маркус Скаевола, сопровождавший Йосефа в вылазке, прокричал хрипло, скатываясь с седла, и по его команде над упавшим сомкнулись щиты. Это была запоздалая предосторожность: несколько камней, выпущенных пращниками, и с добрый десяток стрел упали на землю на расстоянии в две дюжины локтей, и только круглый булыжник, прыгая, подкатился ближе остальных – ни один снаряд не достиг цели, ни одна стрела не вонзилась в поднятые щиты. Превозмогая боль, Флавий привстал, чтобы увидеть рану, но не успел разглядеть ничего, кроме торчащего из бедра окровавленного древка – повинуясь приказу центуриона, трое легионеров подхватили его под руки и ноги, да потащили прочь быстро и безжалостно, словно несли не раненого, а мертвеца.
А толпа на стене ревела на одной высокой ноте, как во время представления на арене в Кейсарии. Флавий всем телом ощущал волну ненависти, льющуюся на него сверху, и от этого было еще больнее. Разве могла разорванная плоть болеть больше, чем раненая душа?
Хромота останется на многие месяцы – это Йосеф знал наверняка, а потом, может быть, и пройдет. А вот звериный крик, полный радости и торжества, будет жечь память всегда. До самой смерти.
- Ты верил в Него по-другому? – спросил Афанасий, обращаясь к мертвому Симплициану, как будто бы спорил с живым арианцем. – Ну, так сделай то, что сделал Он! Оживи, если это под силу человеку! Встань и иди!
Мертвец лежал у его ног, странно запрокинув голову на почти перерезанной шее. В приоткрытый рот старика села зеленая навозная муха, привлеченная запахом смерти.
- Не можешь? Что же ты? Попробуй! Ты же учил, что он человек! Повтори то, что он сделал после креста и удара копьем, и я пойду за тобой, нарушив все клятвы!
Ветер внезапно дунул в спину Сервия, принеся с собой неожиданную прохладу, запах травы и коровника. И еще – запах убийства: липкий, сладковато-приторный и чуть-чуть соленый. Запах только что пролитой крови.
Мертвец молчал.
Тот же ветер шевелил разукрашенную красными потеками седую бороду. Нет, это при жизни она была бородой, придававшей хозяину величие и строгость! А после смерти – она стала бороденкой. Грязной, свалявшейся, жалкой…
Привычным движением Сервий отправил меч в ножны и поднял взгляд на пылающий монастырь, на разгорающиеся деревенские дома, на разбегающихся в разные стороны коз и кур, на разбросанные повсюду мертвые тела, на Двенадцать всадников, чьи мечи, копья и стрелы без устали разили оставшихся в живых…
Верхняя губа командира Легиона по-волчьи подергивалась, глаза были холодны и настолько лишены эмоций, что приблизившийся подчиненный невольно перекрестился, словно глянул в лицо самой Смерти.
И его страх не укрылся от Сервия.
Страх – это хорошо. Страх – куда надежнее, чем слова угрозы, чем деньги или обещания вечной жизни. Страх держит прочнее.
Легко, словно юноша, Сервий взлетел в седло, и конь прянул под ним, широко раздувая ноздри, пошел боком прочь от пожара, от ревущего неистово очистительного пламени.
- Тела сжечь, - приказал командир Легиона, не повышая голоса. – Все сжечь, до головешек, до пепла. В полдень нас здесь быть не должно.
Подчиненный кивнул и, с явным облегчением развернув коня, бросил его прочь галопом, в дымную, истекающую криками ужаса деревушку.
Сервий огляделся и, завидев убегающего прочь полуголого мужчину, тронул вороного вослед, сначала неспешно, потом быстрее и быстрее…
Вороной с хрустом стоптал беглеца, затанцевал на месте, тряся головой и похрипывая, повернул, повинуясь узде, натянутой сильными, мускулистыми руками хозяина.
За прожитые годы мне приходилось чувствовать себя чужаком множество раз и это чувство в сочетании с опасностью, таящейся в каждом взгляде, было мне не внове.
Когда я, сын богатого иудея из Александрии, ушел из дома в семнадцать лет для того, чтобы присоединиться к сикариям и их борьбе, это едва не стоило мне жизни. До сих пор не пойму, почему меня не зарезали тогда! Кто мог поверить, что холеный мальчишка никогда не знавший лишений, может бросить все ради борьбы с римлянами? Да я и сам бы никогда в это не поверил! Хотя идеи зелотов были популярны не только в бедных кварталах. Люди, отягощенные богатым имуществом, многочисленными семьями и планами на будущее, редко находили в себе мужество отказаться от благополучия ради призрачной идеи освободить землю сынов Израиля от чужеземного ига. И их дети, выросшие в богатстве, получившие образование, наследовали от отцов радикальные речи, но не жажду борьбы, и не готовы были променять сытое, спокойное существование на опасности жизни преследуемого всеми бунтовщика и убийцы.
Зелоты, выступавшие против римского господства, считались врагами Империи и Израиля, но ненависть, которую к ним питали римляне и умеренные иудеи, не шла ни в какое сравнение с тем, как ненавидели и преследовали сикариев.
( Read more... )
Засыпая под высоким до изумления куполом звездного неба, вымотанный жарой и непривычно тяжелым физическим трудом, Шагровский пытался сравнить свои ощущения и впечатления с теми, давнишними. И чувствовал, что по-настоящему рад своему новому путешествию. Новый этап, новая страна. Он уже понимал, что сделает свой фильм непохожим на познавательные ленты ВВС. Отснятые на «флэшку» несколько часов были только лишь началом большой работы, но тема выглядела уже совсем не так, как мыслилась Валентину до приезда сюда.
То, что рассказывал вечерами дядя Рувим, было совсем не похоже на общеизвестные выводы. Факты, на которые он опирался, отличались от официально признанной точки зрения. Профессор Кац вовсе не стремился к сенсации, но романтизм сочетался в нем с отточенной логикой и полным неприятием на веру выводов признанных авторитетов. Уж он, как никто другой знал, что авторитет не бывает пожизненным, и множество блестящих и смелых молодых ученых (да что там множество – абсолютное большинство!) с годами превращается в мракобесов и консерваторов, превыше всего ставящих не установление истины, а сохранение в неприкосновенности собственного Олимпа.
Из тысяч известных фактов, свидетельств и документов, отбираются только те, которые подтверждают устоявшиеся гипотезы, а все остальные либо ложатся под сукно, либо дезавуируются перед всем ученым миром. История создается с помощью допущений и подгоняется в рамки утвержденных учеными сообществами аксиом. Она начинает собственную жизнь в тот момент, как заканчивается событие, и состоит из субъективных свидетельств, ложных толкований и интерпретаций. Вписанная в анналы истории глава не имеет ничего общего реальностью, и пишется так, чтобы представить в выгодном свете тех, кто в этот момент «оплачивает музыку». Так было всегда. Так будет всегда.
Историю пишут победители. И горе побежденным.
- Если хочешь слушать – слушай, - произнес он. – Меня зовут Иешуа, и я рад всем, кто приходит к нам. Как твое имя?
- Иегуда.
- Кто твой отец?
Я пожал плечами.
- А твой?
Он снова улыбнулся.
- Моего отца звали Иосиф и это не секрет. Он умер, но я любил его и помню о нем.
- Я ушел из дома своего отца, и он сказал, что не хочет знать меня…
- Но остался твоим отцом, - возразил Иешуа мягко, и сделал шаг в моем направлении. – Это не я говорю, это кровь твоя говорит… Разве не так? Так почему ты стесняешься назвать его имя?
Люди, стоявшие за его спиной, качнулись вслед, а здоровяк в пропотевшем хитоне и вовсе оказался в одном шаге от нас. Рука его скользнула по выгоревшей ткани жестом, который я не мог спутать ни с чем – так опытный в обращении с оружием человек нащупывает рукоять спрятанного ножа.
Нигде в первоисточниках нет описания первой встречи Иешуа и Иуды (Иегуды, вернее, в правильной транскрипции Иеhуды). Нигде в первоисточниках я не нашел родословной Иегуды, описания его происхождения. Но... Именно Иегуде Иешуа поручил кассу общины, денежный ящик, чем вызвал недовольство остальных учеников. А ведь несомненно то, что он появился одним из последних и, почему-то, вызвал доверие у Га-Ноцри. Его умение обращаться с казной, свидетельствует, что Иегуда был умел в обращении с деньгами, а, значит, образован, в отличии от абсолютного большинства последователей Иешуа. В грамотности и умении считать, можно заподозрить разве что мытаря Левия Маттиаху (Матфея). Ни в одном из Евангелий, кроме как у Иоанна, нет обвинений Иегуды в манипуляциях с казной. Это обвинение появляется только в самом позднем и самом антиеврейском из всех Писаний.
Иуда, сын банкира (а были ли тогда банки и банкиры? По-моему - нет!) впервые появился в романе поляка Генриха Панаса "Евангелие от Иуды". Мне книга откровенно не понравилась, но вот александрийское происхождение Иегуды показалось правдоподобным. В Александрии Египетской на тот момент, если верить источникам, проживало более 1 200 000 человек более трети из которых составляли евреи. Там иудаизм был куда более мягким, количество ортодоксальных фарисеев незначительно, уровень образованности значительно выше, чем в провинциях в самой Иудее, а вот идеи сикариев и зелотов достаточно популярны. (Кстати, популярны они были и в Риме.) Мы ничего не знаем об Иегуде, так почему же он не мог родиться и вырасти в одном из богатых домов еврейской части Александрии? Получить образование, заразиться идеями сикариев (а кто из нас не был революционером в 18 лет) и уйти из дома, хлопнув дверью? Наверное, мог.
Я отдаю себе отчет, что любое вторжение на территорию Писаний, может вызвать массу недовольства, но...
Когда я впервые увидел сколько романов, повестей, пьес, эссе написано о героях Писаний, по мотивам Евангелий, у скольких людей этот нравственный перелом в истории человечества вызывал интерес и творческую горячку - я успокоился. Это вечная тема.
![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
timeasmymeasure
